12 октября. Как молодая Сибирь победила старый Запад
В первом действии это дом, полный цветов и праздничной столовой посуды, в котором веселятся и делают селфи нарядные люди, почти все в штатском. Старшая сестра Ольга носит лаковые шпильки, брат Андрей играет на скрипке, а его невеста Наташа приходит на обед в оранжевом платье с зелёным поясом.
Даже одна эта эволюция дома и вещей в нем могла сделать постановку Кулябина гениальной, но он на этом не остановился и приготовил для публики ещё одну бомбу: спектакль идёт на языке жестов, используемом глухими людьми. Но это вовсе не означает, что на сцене царит тишина. "Немые" актеры смеются, слушают музыку, танцуют, плачут и стонут так же, как и "говорящие", каждый предмет на сцене тоже подаёт голос: звякает посуда, скрипят дверцы шкафа, хлопает входная дверь, когда Наташа уезжает прокатиться с Протопоповым. А к третьему акту публика уже перестала замечать, на каком языке играют актеры, потому что для настоящего театра это не важно.
Так получилось, что в прошедшие выходные я посетила два спектакля, каждый длинной пять часов. Постановка Тимофея Кулябина "Три сестры" Новосибирского театра "Красный факел" завершала фестиваль "Территория", а "Борис Годунов" Някрошюса открывал "Сезон Станиславского".
Несмотря на то, что пять часов в центре Мейерхольда с неудобными стульями трудно выдержать (это же не эргономичные кресла в кинотеатрах Каро Фильм), "Три сестры" все зрители досмотрели до конца, хотя был прекрасный повод сбежать: в начале четвёртого действия металлический голос на трёх языках объявил пожарную тревогу. Все зрители во главе с директором Большого театра Владимиром Уриным дисциплинированно встали и начали выходить из зала, но, когда через 5 минут выяснилось, что тревога ложная, все так же дисциплинированно вернулись. И понятно почему. Тимофею удалось найти свой взгляд на пьесу, которую только в прошлом сезоне я видела три раза (у Бутусова, Крымова и в Табакерке), а до этого - ещё у Додина и Фоменко. Думаю, что Кулябин их тоже видел, но ему удалось придумать что-то новое.
Он создал на сцене дом Прозоровых со всеми комнатами, где стены обозначены пунктирными линиями на полу (как в "Догвилле" Ларса фон Триера). Только в отличие от "Догвилля", где предметов тоже почти не было, пространство спектакля Кулябина заполнено вещами так, что актерам иногда трудно между ними протиснуться. Предметы и одежда являются равноправными действующими лицами и меняются (вместе с настроением героев) по ходу действия от весеннего праздника к осенней безысходности.
В первом действии это дом, полный цветов и праздничной столовой посуды, в котором веселятся и делают селфи нарядные люди, почти все в штатском. Старшая сестра Ольга носит лаковые шпильки, брат Андрей играет на скрипке, а его невеста Наташа приходит на обед в оранжевом платье с зелёным поясом.
Во втором действии цветы исчезают, их место занимают разбросанные всюду детские игрушки и пеленки, Наташа ходит по дому в мятой пижаме и плюшевых тапочках, и становится очевидно, что счастливая семейная жизнь Прозоровых движется к апокалипсису. И он наступает в третьем акте, когда из-за городского пожара в доме то и дело выключается электричество, и всё действие происходит при свете мобильных телефонов актёров. В этой тьме те немногие, которым повезло влюбиться, обнимаются и обмениваются SMS-ками, а остальные (которых большинство) бьются в истерике по поводу своей пропавшей жизни. Особенно страшно выглядит запойная истерика доктора Чебутыкина. В редкие моменты, когда свет включается, видно, что дом превратился в общежитие для беженцев, где люди спят в одежде на полу.
Ну а в четвёртом действии (когда военные уезжают из города, и барона Тузенбаха убивают на дуэли) дома уже просто нет. Вся мебель свалена в кучу под полиэтиленом в углу сцены, и только пунктирные линии напоминают о том, что здесь когда-то были комнаты, и в них кто-то был счастлив.
Ну а в четвёртом действии (когда военные уезжают из города, и барона Тузенбаха убивают на дуэли) дома уже просто нет. Вся мебель свалена в кучу под полиэтиленом в углу сцены, и только пунктирные линии напоминают о том, что здесь когда-то были комнаты, и в них кто-то был счастлив.
Даже одна эта эволюция дома и вещей в нем могла сделать постановку Кулябина гениальной, но он на этом не остановился и приготовил для публики ещё одну бомбу: спектакль идёт на языке жестов, используемом глухими людьми. Но это вовсе не означает, что на сцене царит тишина. "Немые" актеры смеются, слушают музыку, танцуют, плачут и стонут так же, как и "говорящие", каждый предмет на сцене тоже подаёт голос: звякает посуда, скрипят дверцы шкафа, хлопает входная дверь, когда Наташа уезжает прокатиться с Протопоповым. А к третьему акту публика уже перестала замечать, на каком языке играют актеры, потому что для настоящего театра это не важно.
Вот у Некрошюса в "Годунове" актеры громко разговаривали (правда, на литовском), но это им не помогло. Со спектакля, решённого в стиле прибалтийского концептуализма с элементами балагана, публика сваливала группами, не дожидаясь первого антракта. Я в прошлом сезоне видела двух "Годуновых": концептуальный Богомолова в "Ленкоме" и балаганный в "Коляда-театре", и оба были такие, что жуть берет. А от постановки Някрошюса берет не жуть, а скука.
Поэтому я голосую за молодёжь Сибири (хотя родился Кулябин все-таки в Ижевске) и жду его "Дона Паскуале" в Большом следующей весной!
Комментарии
Отправить комментарий